«Самиздат» и «тамиздат» почти свободно гуляли среди сотрудников научных, гуманитарных институтов. Самым заметным здесь одно время был Институт мировой экономики и международных отношений Академии наук СССР. КГБ не трогал тех, кто читал «самиздатовские» произведения, но просил объяснить – откуда взял? Если пройтись по цепочке – кто кому дал почитать, – то в конце концов чекисты выходили на некое организованное дело: кто-то писал, кто-то печатал, кто-то «запускал» продукт по цепочке. В целом это составляло замысел, действие.
Разные они были, создатели самиздата. У одних – случайные заработки, ободранные стены, вечная грязь на кухне, а самая дорогая вещь – пишущая машинка. У других – достаток, ухоженная квартира, вкусная еда, подарки с Запада. Среди последних – писатель, ныне весьма известный. Когда к нему однажды пожаловал дальний родственник, шепнул жене: «Дай ему десять рублей, пусть сходит пообедает. Не смотреть же ему наш холодильник, ведь мы диссиденты и гонимые».
Алексеева признает, что первым постоянным «связным» с Западом стал Андрей Амальрик. Сын профессора, исключенный из университета, он с восторгом окунулся в диссидентские игры. Он жил ими, они возбуждали его писательскую и политическую энергию. Он действительно первым смело вышел на западных журналистов в Москве и начал их снабжать самиздатовским бюллетенем «Хроника текущих событий», подпольными сочинениями. Конечно, Пятое управление, отслеживая каналы перемещения информации, скоро вышло на него. Тут уж арест был неизбежен. После этого чекисты жестко контролировали информационные коммуникации, завязанные на Запад. Они для них стали объектом интенсивной разработки: схемы, маршруты, люди.
Это количественно-технологическая сторона дела. А качественная? Известный литературный критик Вадим Кожинов оценил явление, копаясь в своей судьбе.
Вадим Кожинов вспоминал: «Могу вам признаться, что в конце 50-х – начале 60-х годов я был, по сути, очень тесно и дружески связан со многими людьми, которые стали впоследствии диссидентами, эмигрировали из СССР – например, с Андреем Синявским, или Александром Зиновьевым, или с таким, ныне почти забытым, а в то время достаточно нашумевшим Борисом Шрагиным, или с Александром Гинзбургом, который потом работал в Париже в газете „Русская мысль“, но оказался ненужным, или с Павликом Литвиновым, внуком наркома Литвинова, которого, каюсь, я привел в диссидентское движение. В частности, в моем доме, вернее, между моим домом и домом Гинзбурга делался такой известный журнал „Синтаксис“. Конечно, я давно через это перешел и в середине 60-х активно начал сторониться прежней компании. Прежде всего потому, что я понял: все так называемое диссидентство – это „борьба против“, в которой обычно нет никакого „за“. А бороться нужно только „за“. Это не значит, будто ничему не следует противостоять, но делать это нужно только ради какой-то положительной программы. А когда я начал разбираться, начал спрашивать у людей этого круга, чего они, собственно, хотят, если придут к власти, – и всякий раз слышал в ответ или что-то совершенно неопределенное или откровенную ерунду».
Успех диссидентствующих был вялый и тленный. Массы не знали героев– «сопротивленцев», за исключением больших имен Сахарова и Солженицына. Да и сами герои не тянули на Чаадаевых, Герценов, Огаревых, Мартовых или Ульяновых эпохи позднего советского социализма. Скорее это был материал для западных менеджеров идеологических войн. А тогдашняя духовная жизнь в СССР шумела вне их круга. И к ее ярчайшим адептам пытались пробиться наши герои. Но на пути почему-то всегда оказывалось Пятое управление, руководствующееся принципом: не работать среди интеллигенции, а защищать интеллигенцию от акций ЦРУ, а значит, от агентов диссидентской публики. Вот такая диалектика.
В той неподпольной духовной жизни были свои авторитеты: Ильенков, Лосев, Мамардашвили, Соловьев, Бахтин, Лихачев, Аверинцев, Гулыга, Лотман, Леонов. У них тоже были непростые отношения с властью, и в прошлом и в том настоящем, о котором речь, некоторые в 30-е годы и лагерям отдали часть жизни. А у кого из думающих и талантливых отношения эти были легкие? Но то, что творчество этих интеллектуалов стало вершиной общественной мысли, понимали и в Пятом управлении, и среди диссидентствующей публики. Поэтому и задача стояла – отделить эту публику от этих вершин, не дать примазаться, не дать опошлить вершины.
В начале 80-х диссидентское подполье было фактически разгромлено КГБ. В какой-то мере это признают сами диссиденты. Но интересны объяснения.
Людмила Алексеева, активист диссидентских выступлений, историк, вспоминает: «Вследствие обрушившихся на него репрессий правозащитное движение перестало существовать в том виде, каким оно было в 1976–1979 годы. Тогда его опорными пунктами были открытые ассоциации, затем разрушенные репрессиями. Более того, к 1982 году перестал существовать в прежнем виде тот московский круг, который был зародышем правозащитного движения и стал его ядром в 1970-е годы, – его тоже разрушили аресты и выталкивания в эмиграцию…Разрушение этого круга – болезненно чувствительная потеря не только для движения за права человека, но для всех течений инакомыслия в Советском Союзе, так как именно этот круг способствовал их консолидации, его влияние помогло им сплотиться под хельсинкским флагом и приобрести международную известность. К 1982 году этот круг перестал существовать как целое, сохранились лишь его осколки. Критики правозащитного движения часто указывали, как на его основной недостаток, – на отсутствие организационных рамок и структуры подчинения. В годы активизации движения это действительно отрицательно сказывалось на его возможностях. Но при разгроме ядра именно это сделало движение неистребимым и при снижении активности работы все-таки обеспечило выполнение его функций».
Стоп, стоп! Вот это выполнение функций диссидентами, о котором говорит Алексеева, как раз связано с «молекулярным» принципом Поремского, теоретика из НТС: при минимуме структуры – максимум пропагандистского потока из-за рубежа, то есть усиление радионаступления из-за рубежа компенсировало разгром организационной структуры диссидентов в СССР. Осколки диссидентских структур, превратившись в минитусовки, становились лишь ретрансляторами информации и идей от «цэрэушных» радиостанций и эмигрантских издательств внутри себя и для ближайшего окружения. И хотя поток этот во многом лишался содержательного наполнения из СССР в виде самиздата и кричащих акций, он поддерживал осколки разгромленных структур. Это был тот критический порог, при котором антисоветские настроения еще теплились.
Но в том-то и дело, что потом и этот порог был перейден. Были разгромлены не только «ядро», «центры», «структура», «московский круг», но и группы-осколочки, даже минимума организационных генов не оказалось. Здесь особо отличились московские чекисты, действовавшие в духе директив Пятого управления «большого» КГБ. Заместитель начальника «пятой службы» московского управления полковник Ярослав Карпович, который в конце 80-х яростно разоблачал дела КГБ в журнале «Огонек», занимался оперативными играми с НТС. Удачливый комбинатор-разработчик, он выходил на связь с «энтээсовскими» эмиссарами и, представляя псевдоячейку НТС в Москве, наведывался в штаб-квартиру НТС в ФРГ. Такая вот была операция «Трест» в миниатюре, из 30-х годов перенесенная в 80-е. Его оперативные рапорты и записки читал сам Андропов. Наградили его за эти дела орденом. Потом, после краха СССР, уязвленные «энтээсовцы» рассказывали журналистам, что подозревали Карповича и особо не раскрывали свои планы. Ну, это оправдание, как запоздалая забота о своей чести. Финал-то был знаковый: чекисты контролировали «энтээсовские» потуги, параллельно разрушая диссидентские структуры.
Бобков как глава Пятого управления выбрал такую стратегию, которая привела не только к опустошению подполья, но и лишила его перспективы на ближайшие годы. И по времени это удивительным образом совпало с теми оперативными действиями, которые парализовали усилия посольской резидентуры ЦРУ в Москве, отличавшейся тогда настырностью в плетении подпольных комбинаций в сфере, подконтрольной Пятому управлению. Такого поведения от резидентуры требовал директор ЦРУ Уильям Кейси, который, как истинный американский менеджер, страстно добивался выполнения директивы президента Рейгана о сокрушении «империи зла».